Волынщики [современная орфография] - Жорж Санд

Старик Брюле слушал их, не говоря ни слова, так что я подумал было, что он ничего не понял. Но вышло, что несмотря на сонный вид, он был в полном разуме и отвечал, как прилично человеку умному, что он очень хорошо помнит, что отец Гюриеля — сын его старинного друга, что он весьма уважает все его семейство и вполне верит словам странника, и что в этом деле совершенно полагается на ум и рассудительность своей внучки. По его мнению, она верно уж не потому так долго выбирала и не для того отказывала выгодным женихам, чтобы сделать наконец глупость, и если она желает выйти за Гюриеля, то Гюриель наверняка будет добрым мужем.

Он говорил умно и складно и забыл упомянуть только об одном, да и то вспомнил, когда мы стали уходить, а именно о том, что Гюриель — погонщик мулов.

— Вот это одно только мне и не нравится, — прибавил он. — Моей внучке придется скучать дома одной три четверти года.

Его тотчас же утешили, объявив ему, что Гюриель оставил ремесло погонщика и работает вместе с отцом. При этом и сам дедушка изъявил согласие прийти на лето работать в Шассен.

После этого мы расстались, совершенно довольные друг другом. Теренция осталась ночевать у Брюлеты, а остальные пошли ко мне.

На другой день, вечером, мы узнали от кармелита, который прогулял весь день, что Жозеф, не заходивший к нам в деревню, пробыл около часа у матери, а от нее отправился, как он сказал, собирать волынщиков на испытание, которое он должен выдержать для получения звания мастера и свидетельства на право отправления ремесла. Мать пришла в отчаяние от этого намерения, полагая, что Карна и вся шайка волынщиков, которых и без того развелось слишком много, воспротивятся этому и наделают ему бед. Жозеф не хотел ничего слушать, говоря, что он намерен взять ее из услужения и увести далеко отсюда, хотя она, по-видимому, вовсе этого не желала.

Через два дня все приготовления были кончены, Гюриель и Брюлета оглашены в нашей приходской церкви, а мы все отправились в Шассен, как будто бы на край света. Так как нам пришлось взять с собой всю домашнюю утварь, потому что Брюлета не хотела, чтобы дедушка ее в чем-нибудь нуждался, то мы должны были нанять телегу и, к крайнему удивлению всей деревни, нагрузили на нее все, что было у них в доме, до последней корзины. Она не забыла ни своих коз, ни кур, к великому удовольствию Теренции, которая заранее радовалась тому, что будет за ними ухаживать: она не умела ходить за скотом и хотела научиться при таком удобном случае.

Это подало мне повод просить ее, в шутку, принять меня под свое управление как самое тихое и верное животное из всего стада. Она не рассердилась, но и не поощряла меня к дальнейшим шуткам. Только мне показалось, что она была как будто довольна тем, что я так весело покинул семейство и последовал за ней, и если она не старалась привлечь меня к себе, то по крайней мере и не отталкивала.

В то время как старик Брюле и женщины стали садиться в телегу, а Брюлета весело посматривала по сторонам, гордясь тем, что отправляется с таким красавцем на виду у своих неверных поклонников, кармелит подошел к нам проститься и прибавил так громко, чтобы любопытные могли слышать:

— Я еду в вашу сторону и провожу вас.

Он сел подле старика Брюле, а мы двинулась. Проехав версты две, он попросил остановиться. Гюриель вел под уздцы Клерина, который прекрасно ходил в упряжи, а мы с его отцом шли несколько впереди. Видя, что телега остановилась, мы вернулись назад, полагая, что случилось что-нибудь. Подходим и видим: Брюлета вся в слезах целует Шарло, а Шарло кричит во все горло и нейдет к кармелиту, который хотел взять его с собой. Гюриель стал просить не брать ребенка насильно, а попробовать уговорить его. Ему так тяжело было видеть печаль Брюлеты, что он сам только что не плакал.

— Что у вас такое? — спросил старик Бастьен. — Зачем ты, дочка, отдаешь бедного малютку? Неужто вследствие той мысли, которую забрала ты себе в голову несколько дней тому назад?

— Нет, батюшка, — отвечала Брюлета. — Его требуют родители, и мы должны отдать его для его же собственной пользы. Бедняжка не понимает этого, а я вот и понимаю, да духу у меня не достает с ним расстаться. Но так как важные причины заставляют родителей взять его немедленно, то, вместо того чтобы лишать меня последней храбрости, лучше ободрите меня.

Брюлета толковала о твердости, а сама не могла устоять против слез и рыданий малютки, которого полюбила от всей души. Теренция должна была вмешаться в это дело. В лице ее и в каждом слове было столько уверенности и доброты, что она могла бы, кажется, убедить камень. Малютка чувствовал это, сам того не сознавая. Она успела его успокоить и убедить, что его берут ненадолго. Он решился наконец пойти на руки к кармелиту. Мы снова двинулись в путь, в разные стороны, под звуки песни, которую запели, чтобы озадачить и развлечь малютку. Пение это походило, впрочем, более на церковный псалом, чем на простую песню. Шарло, однако ж, удовольствовался и тем, и когда голоса затихли в отдалении, громкий голос кармелита покрыл жалобный крик бедного ребенка.

— Ну, теперь поедем поскорее, — сказал лесник. — Мы постараемся утешить тебя, Брюлета, нашей любовью.

Гюриель влез на телегу, сел подле Брюлеты и всю дорогу разговаривал с ней так нежно, что она сказала, когда мы приехали:

— Не считайте меня неутешной, истинный друг мой! На меня нашла минута слабости, но я знаю очень хорошо, на кого перенести привязанность, которую чувствовала к бедному малютке, и где найди радость, которую он мне доставлял.

Мы не скоро разместились как следует в старом замке: один котел чего стоило нам повесить! Оказалось, что там несколько жилых комнат, хотя с первого раза можно было подумать, что они обрушатся нам на голову. Но ветер столько лет потрясал старые развалины, не разрушая их, что они могли прожить на свете еще дольше нас.

Тётушка Маргитон, весьма довольная нашим соседством, доставила нам все, что было необходимо для удобства, к которому мы привыкли. Семейство Гюриелей согласилось разделить с нами эти удобства, хотя оно к ним вовсе не привыкло, да и мало их ценило. Скоро прибыли и бурбонезские работники, и вместе с нашими работниками, нанятыми стариком Бастьеном на месте, составили целую колонию, одна часть которой поселилась в замке, а другая в деревне.

Работа была трудная, потому что лес круто, почти отвесно спускался к реке; срубать деревья было мудрено и опасно. В лесу Аллё я на опыте узнал, какой горячий нрав у старика Бастьена. Тут ему не на что было горячиться: все, что было потруднее, делал он сам с отборными лесниками, а у остальных работа была легкая. Но мне непременно хотелось сделаться дровосеком первого сорта, чтобы угодить старику, а у него учиться я не решался, боясь, что он опять станет меня бранить за мою неловкость и ошибки, что в присутствии Теренции было бы для меня слишком горько. И потому я упросил Гюриеля растолковать мне приемы и показать хорошенько, как приложить их к делу. Он, разумеется, охотно согласился, а я со своей стороны принялся так прилежно работать, что через несколько дней удивил своей ловкостью хозяина. Он расхвалил меня и спросил в присутствии дочери, почему я так прилежно занимаюсь ремеслом, которое в нашем краю вовсе не нужно.

— Потому, — отвечал я, — что мне хотелось бы ко всему быть годным и везде зарабатывать себе хлеб насущный. С человеком все может случиться, и если я женюсь, и жена моя захочет жить в лесу, то я последую за ней и буду там ее содержать не хуже всякого другого.

И чтобы доказать Теренции, что я вовсе не такой неженка, как она могла думать, я стал приучать себя спать на жестком, начал есть и пить умеренно и вообще старался сделаться таким же здоровенным лесником, как и все окружавшие ее. Мне не стало от этого нисколько хуже, напротив того, я чувствовал, как ум мой постепенно становился легче, а мысли яснее. То, что прежде я понимал с великим трудом и после долгих объяснений, мало-помалу разъяснилось само собой пред моими глазами, так что Теренции не приходилось уж больше смеяться над моими дурацкими вопросами. Она разговаривала со мной без скуки и часто соглашалась с моими суждениями.

Так прошли добрые две недели, а надежды не прибыло во мне ни капли. Когда же я стал жаловаться Гюриелю на свою судьбу, говоря, что я никогда, видно, не посмею сказать ничего такого девушке, которая слишком превосходит меня во всем, и никогда, вероятно, не захочет и взглянуть на меня, Гюриель отвечал:

— Будь покоен, Тьенне, у моей сестры сердце самое справедливое. Конечно, у нее как у всякой молодой девушки есть свои фантазии, но фантазии эти никогда не устоят против любви к чистой правде и святой справедливости.

Речи Гюриеля, вполне согласные с тем, что говорил мне его отец, ободрили меня, тем более что Теренция заметила наконец, какой я верный и преданный слуга: я был так внимателен к ней и так заботливо устранял, сколько мог, все то, что могло досадить ей, утомить ее или раздражить; я так мало обращал внимания на других девушек — да и что за охота была мне на них смотреть; наконец, я обнаруживал к ней такое великое уважение и так высоко ценил ее достоинства, что она раскрыла глаза. На мою всегдашнюю готовность предупреждать все малейшие ее желания она смотрела с видом нежной задумчивости и платила мне благодарностью, которой я гордился пуще всего на свете. Она не привыкла, как Брюлета, к услугам, и не умела, как она, заставить себе угождать. Она всегда как будто удивлялась тому, что о ней заботились, но зато когда это случалось, она в тысячу раз более других показывала благодарность, и я был вне себя от радости, когда она с важным видом и без лживой скромности говорила мне: «право, Тьенне, ты уж слишком ко мне добр», или: «Тьенне, ты так заботишься обо мне, что мне самой хотелось бы найти случай отплатить тебе тем же».